Дочки-матери
Тонкий луч света, вырвавшийся из-за шторы, падает прямо на ее умиротворенное, пухленькое личико. Шестилетняя Лада спит, умильно сомкнув под румяной щечкой маленькие ладошки. Я прикасаюсь к девочкиному лобику: жар спал.
Лада приоткрывает глаза. Тут же, увидев, как озабоченно смотрю я на ее лицо, закрывает лукавые серо-зеленые глазки. Притворяется спящей. Я тормошу засоню.
- Мама! Мамочка! – кидается мне на шею и целует лицо: нос, глаза, губы...
Почему чаще всего я вспоминаю именно этот момент нашей прошлой жизни? Может, терзаю себя, что столько уделяла ей внимания, ласки? Сидела бессонными ночами возле ее кроватки, вздрагивала, заслышав любое ее покашливание. Бежала за градусником, к тетке Сидоровне за малиновым вареньем... Так какая же мать не будет делать для своего ребенка то же?
Шила для Ладушки яркие ситцевые сарафаны, стирала и крахмалила воротнички на школьную форму. Помнится, как в канун выпускного дочери бросилась к шкафу: сэкономленные на новые демисезонные сапоги деньги без сожаления пошли на шикарное розовое платье с пышной юбкой и большим белым бантом на поясе. Лада была, словно куколка, вся светилась от счастья, бросилась целоваться:
- Мамочка! Как я тебя люблю!
...Опять надрывается во двореДик. Нет, лает не зло, а как бы встречая своего. Кто бы это мог быть? Виктор? Да вроде рано ему еще с работы...
- Мать! Пожрать что-нибудь есть? – Виктор вваливается в дом голодный, злой. Опять похмелье. Снимает грязную робу, кидает на пол у входа. Хорошо, что ужин уже готов. Накрываю на стол: ставлю большую кастрюлю с ароматными щами, жареную картошку, сосиски, квашеную капусту. Сейчас и дочь подойдет.
Иду в прихожую – поднять брошенную Витей одежду. В прихожке напротив входной двери большое старинное зеркало в кружевной металлической раме. Гляжу на свое отражение в мутной серебристой глади: каштановые волосы давно стали седыми, голубые глаза – серыми, кожа лица, да и рук тоже испещрена мелкими дорожками, словно это реки на географической карте. Зеркало старинное и сама я старинная. Все жду чего-то, надеюсь на чудо. А какое чудо может быть, Лада ведь ясно тогда сказала: «Детей у меня не будет, и мне их не надо!». Я всю ночь потом зажимала себе рот подушкой, чтоб они с Виктором не услышали моих рыданий: с таким злым лицом она тогда это говорила! Рухнули в одночасье все мои мечтания, все мои надежды на оставшиеся годы: еще одну пухленькую, с маленькими белыми ладошками златоволосую Ладушку мне не увидеть никогда. Врачи сказали раз и навсегда, что детей у дочери быть не может. Это все из-за раннего аборта.
Дочь, бывало, придет с работы странно-молчаливая. Знаю: опять неприятности с начальством, на душе накипело - там-то высказывать все свои мысли нельзя. Будет высказывать мне. Сначала станет вышагивать по комнате, искать пылинки. Если не найдет (я стараюсь к ее приходу все везде убрать, на два раза помыть полы), разозлится еще больше. Лицо пойдет пятнами. Иногда кричит в истерике:
- Ты мне поломала жизнь! Я тебя ненавижу!
Я знаю, что это она не со зла. Неприятности на работе, бездетность, муж-пьяница кого хочешь доведут до белого каления. А того парня, от которого 18-летняя Лада сделала аборт, я сама лично спустила с лестницы. Более недостойной партии нельзя было придумать: мать по мужикам таскалась, отец сидел, сам Степан два раза на краже попадался. Ладушку однажды ударил, да так, что дивчина неделю на люди не могла показаться.
Не знаю, когда в дочери произошел тот надлом, что жизнь ей стала не в радость, а я – некогда самый близкий человек – ненавистным врагом. Я стараюсь вспомнить, но в памяти вдруг вспыхивает совсем другое...
...Лада – первоклассница. Нарядная, первый раз идет в школу. Возвращается в слезах – у соседки Нинки белый фартук гипюровый, весь в рюшах, а у Лады простой, ситцевый, сшитый мною за неделю до Первого сентября. Разрезаю свадебное платье (единственную память о погибшем муже), шьем новый, красивей Нинкиного, фартук.
...Ладе двенадцать. Греется под солнышком, читает Жюля Верна, грызет яблоко.
- Лада, ты бы хоть помогла матери прополкой-то заниматься! – увещевают через забор соседки.
- Она сама и без меня сможет, - злится насупленный ребенок на надоедливых женщин.
Я смущаюсь за дочь. Говорю соседкам:
- Пусть отдыхает. Мне огород в удовольствие , а она еще успеет наработаться за свою жизнь. – И, превозмогая боль в спине, снова наклоняюсь над грядкой.
... Ладе семнадцать. Завтра выпускной. Плачет навзрыд: не понравился мой подарок - перешитое из своего старого выпускное платье.
- Ты всегда мне старье подсовываешь!..
До осени еще далеко. Черт с ними, с этими сапогами, может, еще успеем накопить...
А после истории со Степаном самое светлое для меня слово «мамочка» исчезло из ее уст навсегда. «Мать», иногда «мама», но никогда – «мамочка». Слышала я не раз, как громким шепотом (чтоб и я услышала) говорила она мужу о том, какая я для нее обуза, как она ненавидит меня, мое лицо, привычки, характер. Как смотрю я на нее: во взгляде, мол, обида и жалость. Как по-старушечьи складываю руки на коленях, как украдкой вытираю слезу.
Мне не хочется жить. Лады, той милой, нежной моей Ладушки, больше нет. Мое существование сводится лишь к тому, чтобы постирать, прибрать, наварить еды, летом в огороде покопаться. А чуть что не так – крики, упреки, угрозы... И ни одного доброго слова, мягкости в голосе, нежного взгляда за двадцать лет.
Я опять смотрю в наше старое зеркало. Его расплывчатая поверхность немного искажает реальность. Комната та и не та. Вроде я, а вроде и не я. Я хочу уйти в тот зеркальный мир. Мне кажется, нет там безденежной жизни, суетности, тоски, плохой погоды, сплетниц-соседок, смерти, пьянства, грязи, а Ладушка там другая. Мы все там совсем другие.
Ирина Моспанова
По вопросам коммерческого сотрудничества и рекламы .
Разделы
